Мир и война*

Изучение этносов, сохранивших в своей жизни черты первобытнообщинного строя – это всегда экскурсия в мир поражающих воображение, зачастую плохо понятных стороннему наблюдателю верований, обычаев и ритуалов. Но более всего ученых-этнографов и социологов удивляет способность такого рода обществ сохранять устойчивый внутренний порядок при отсутствии каких-либо явных инструментов законодательной, исполнительной и судебной власти. В обществе с первобытными формами экономики (будь то охота или собирательство, лесное земледелие или отгонное скотоводство) человек считает себя равным всем прочим и не склонен подчиняться диктату со стороны кого-либо из своих ближних. Когда Н.Н. Миклухо-Маклай спрашивал у жителей папуаской деревни, кто у них вождь, каждый взрослый мужчина неизменно указывал на себя.

Но и в других случаях, когда и остальные члены общины именуют, за неимением более подходящего слова, «вождями» отдельных личностей, те, как правило, не располагают достаточным авторитетом, чтобы осуществлять какие-либо действительно властные функции. Отчасти здесь – в обстановке всеобщего равенства – действуют экономические причины, отчасти чисто психологические мотивы. В частности, обязанности вождя, или лидера, представляются людям чересчур обременительными, чтобы возлагать их на себя, очень мало что получая взамен – как мы видели это, скажем, у индейцев намбиквара. О том же пишет, обсуждая положение дел в совсем иной культуре – у новогвинейских арапешей, и известный этнограф американка Маргарет Мид. «Большие люди» должны планировать, руководить обменом, важно шествовать, говорить громким голосом, они должны хвастаться тем, что было совершено ими в прошлом, и тем, что предстоит сделать в будущем. Все это арапеши считают самым неестественным и трудным поведением, от которого уклонится любой нормальный человек, если только сможет».

Важно подчеркнуть, что речь идет о так называемых самообеспечивающихся обществах. Это значит, что люди здесь в каждый данный период времени потребляют все то, что они добывают либо производят для поддержания своего существования. Сельскохозяйственные культуры, выращиваемые на лесных расчистках папуасами Новой Гвинеи или индейцами яномамо, в большинстве своем – это плодовые или клубневые растения, урожай которых не подлежит длительному хранению. Поэтому накопление каких-либо излишков в принципе невозможно либо сильно ограничено, так что общину всегда подстерегает опасность голода. В несколько лучшем положении находятся общества, практикующие примитивные формы отгонного скотоводства. Однако даже обладание большим стадом не решает проблемы каждодневного полноценного питания. Нуэры, например, лишь в самых исключительных случаях решаются забить корову, и у них, по словам Эванс-Причарда, от полного удовлетворения потребностей до нужды и недоедания – только один шаг.

В любом случае, как указывает в своей книге «Цивилизации Африки южнее Сахары» известный знаток африканских культур, бельгийский этнограф Жак Маке, «...экономика самообеспечения исключает некоторые политические формы, например, государственную организацию. Разве мог бы корпус чиновников, целиком посвятивших себя управлению, существовать в обществе, где каждый потребляет все, что он производит?» Вполне понятно, таким образом, почему в самообеспечивающихся сегментарных обществах не бывает не только имущественного расслоения, но и какой-либо централизованной административной власти.

А как обстоит дело в архаических земледельческих обществ, где возможны уже излишки производства, пригодные для запасания впрок? Примером могут служить жители саванны, возделывающие злаки (такие, в частности, как сорго и просо). Коль скоро семенам этих растений самой природой гарантировано длительное хранение, здесь с роковой неизбежностью возникает имущественное неравенство людей, на почве которого взрастает реальная власть вместе с обслуживающей ее бюрократией.

Но вернемся к организации самообеспечивающихся сегментарных обществ. В условиях отсутствия какой-либо власти главные источники поддержания общественного порядка – это, во-первых, впитанная с молоком матери привычка строго придерживаться освященных веками правил общежития и, во-вторых, разделяемое всеми понимание того, что при решении конфликтов компромисс между членами общины заведомо предпочтительнее насилия. Ибо в небольшом тесном коллективе, сплоченность которого противопоставлена агрессивности внешнего мира и составляет саму основу выживания, любой разлад подобен раковой опухоли. В конфликт постепенно будут втягиваться все новые и новые участники, что ведет к нагнетанию напряженности в отношениях между всеми и каждым и грозит, в конечном итоге, распадом общины.

Поэтому, как пишет Л.Леви-Брюль в своей книге «Первобытное сознание», во многих архаических обществах очень сильно поверье, что раздоры и ссоры между членами группы неизменно наносят ущерб всему ее благополучию. «Гнев, – продолжает этот автор, – быть может, более всего смущает и беспокоит первобытных людей. Это происходит не из-за насилий, которые он может за собой повлечь, как мы могли бы думать, а из-за страха перед тем дурным влиянием, которое он обрушивает на все общество, или, говоря точнее, перед тем вредным началом, присутствие которого обнаруживает себя в ярости человека, находящегося в гневе». По этой причине редко можно увидеть, чтобы в обществах, о которых идет речь, человек открыто противоречил собеседнику.

Впрочем, категорическое осуждение насилия во взаимоотношениях между членами общины (каким при этом может быть отношение к чужакам, мы увидим позже) является общей чертой всех этносов, точнее, тех, социальное устройство и основные моральные устои которых достаточно хорошо изучены и поняты. Показательно, в частности, противопоставление, проводимое Маргарет Мид между двумя этносами Новой Гвинеи: мундугуморами и арапешами. «Мне была отвратительна культура мундугуморов с ее бесконечными схватками, насилием и эксплуатацией, нелюбовью к детям, – пишет Мид, – доминирующим типом у мундугуморов были свирепые стяжатели – мужчины и женщины... Как от мужчин, так и от женщин ожидалось, что они должны быть открыто сексуальными и агрессивными». В противоположность этому, у арапешей все воспитаны с детства в духе полной отзывчивости на нужды других, так что самого мягкого осуждения со стороны общины достаточно, чтобы принудить эгоиста к сотрудничеству.

Но, разумеется, возможность существование абсолютно безконфликтного общества – это всего лишь иллюзия. Всегда и везде интересы личности так или иначе вступают в противоречие с интересами прочих людей, и это служит причиной не только банальных ссор и склок, но подчас может приводить и к самым тяжким последствиям – например к смертоубийству. А если так, то читатель вправе поинтересоваться, существуют ли какие-либо общественные санкции против убийцы в общине, лишенной центральной власти и органов судопроизводства? И вообще, каким образом в таких условиях может осуществляться контроль над антисоциальным поведением, нарушающим нормальное течение жизни всего коллектива?

По словам Э.Эванса-Причарда, самый важный механизм сохранения правопорядка внутри общины и основная гарантия сохранности жизни и имущества индивида – это боязнь вызвать кровную вражду.

Здесь стоит вернуться к описанию отношений в обществе нуэров. Прошедшая перед нашими глазами картина образа жизни этих африканских скотоводов отражает территориальную или пространственную организацию их поселений. Но это только своего рода вершина айсберга. Сама же суть социальных процессов, происходящих во всех упомянутых нами обществах и в других, им подобных, базируется на сложнейшем комплексе правил общежития, в основе которых лежат так называемые системы родства.

Вся жизнь и деятельность человека от рождения до смерти в таких обществах проходит в кругу лиц, подавляющая часть которых приходится ему более или менее близкими родственниками. Причина этого, в частности, в том, что наиболее крупный территориальный сегмент общества – такой, как племя, является у большинства интересующих нас этносов эндогамной ячейкой (от греческих слов «эндо» – внутри и «гамос» – брак). Это значит, что традиция предписывает каждому члену племени находить брачного партнера (мужа либо жену) внутри своего племени. Понятно, что при численности племени всего лишь в несколько сотен человек, предки которых занимали данную территорию столетиями, все ныне живущие здесь люди, за исключением немногих пришлых иноплеменников, оказываются так или иначе связанными узами кровного родства.

Рисуя картину социальных взаимоотношений в обществе нуэров, Э.Эванс-Причард пишет: «Права, привилегии, обязательства определяются родством. Или человек – ваш родственник, или же это человек, перед которым у вас нет обязательств, и тогда вы рассматриваете его как потенциального врага. Всякий человек в деревне и в округе считается так или иначе родственником. Поэтому, если не считать случайного бездомного и презираемого бродягу, нуэр общается только с людьми, которые ведут себя по отношению к нему как родственники».

Какие же права, привилегии и обязательства имеет в виду Эванс-Причард? В сущности, сюда входит все, что в нашем индустриальном обществе оговорено в толстых томах гражданского и уголовного права. Возьмем, к примеру, правила заключения брака. Мужа или жену следует искать внутри племени, но далеко не каждый член племени противоположного пола годится на роль супруга. Брак между очень близкими родичами запрещен как кровосмесительный. Однако проблема состоит в том, насколько, скажем, юноше А близки по крови импонирующие ему девушки Б и В, о которых заведомо известно, что обе они – его родственницы? Выяснить это можно лишь на основе знания длинных генеалогий, которые в своем сложном переплетении отражают так называемые клановую и линиджную структуру племени.

В отличие от территориальной, пространственной структуры, которая членит общество по признаку совместного проживания, структура кланов делит его по признаку относительной близости или дальности родства между теми или иными персонами. Знание своих родословных передается по череде поколений и позволяет порой сохранить имя основателя клана в 10–13-м нисходящем поколении. Линиджы представляют собой более мелкие генеалогические сегменты клана. Скажем, у нуэров член большого линиджа прослеживает свое происхождение на 7–8 поколений назад, член малого линиджа, входящего в данный большой линидж, – на 3–5 поколений. Никакие браки между людьми, принадлежащими к одному клану, а тем более к одному линиджу, невозможны – они считаются кровосмесительными. Иными словами, линидж и клан представляют собой экзогамные ячейки общества (от греческих слов «экзо» – снаружи, вне и «гамос» – брак).

Казалось бы, при таких строгих ограничениях практически немыслимо найти себе «правильного» супруга или супругу среди того контингента лиц, которые десятилетиями живут совместно и связаны сложной сетью семейных отношений. Однако в действительности возможности выбора остаются достаточно широкими в силу того, что счет родства ведется либо только по мужской, либо только по женской линии. В первом случае мы говорим о патрилинейных кланах и линиджах, во втором – о матрилинейных. У разных этносов господствует либо тот, либо другой принцип. Результат оказывается довольно неожиданным: два человека, которые с нашей точки зрения являются очень близкими родственниками, в культуре данного этноса таковыми не считаются. Например, при патрилинейном счете родства дети сестры как бы «выпадают» из того линиджа (а следовательно, и клана), к которому принадлежат дети их братьев, сами братья, отцы и деды. В то же время дети двух братьев остаются в пределах одного и того же линиджа. Именно этим объясняется широкое распространение в примитивных обществах кросс-кузенных браков (сын брата и дочь сестры подходят друг другу как супруги, поскольку оказываются в разных линиджах) и почти повсеместный запрет браков между параллельными кузенами (сын и дочь двух братьев остаются в линидже их отца).

Однако регулирующая роль систем родства не ограничивается сферой подбора половых партнеров. Буквально каждый шаг в жизни человека определяется его различными правами и обязанностями в отношении лиц, так или иначе классифицируемых в сложной системе родственных отношений. Например, у нуэров семья жениха отдает отцу невесты в качестве выкупа за нее 40 коров, которых тесть затем распределяет среди своих родных строго определенным образом. Себе он оставляет 8 коров, трех предоставляет своей супруге. Старшие братья тестя и тещи получают по 4 коровы, младшие братья – по 2, двоюродные братья – по 3 и старшие сестры – по 1. Старшему брату невесты достается 7 коров, ее старшему кузену – 2. А вот другой пример, касающийся теперь уже конфликтных ситуаций в обществе нуэров. Если произошло смертоубийство, любой из родичей погибшего по праву кровной мести может убить кого-либо из близких родичей убийцы. Однако ему запрещено применять месть в отношении двоюродных братьев убийцы, если те являются детьми брата его матери или сестер матери либо отца, ибо те, как уже говорилось, не принадлежат к линиджу убийцы.

Все это с очевидностью подводит нас к выводу, важность которого трудно переоценить. Люди конструируют в своем сознании социальную среду, в которой и живут, подменяя, в большей или меньшей степени, сконструированными образами объективно существующую реальность. Этот во многом вымышленный образ мира в общих чертах выглядит однотипным в культурах разных этносов с примитивными формами экономики. Но у каждого данного этноса он может иметь свои собственные, подчас неповторимые, черты. Именно поэтому некоторые ученые считают, что у аборигенов Австралии существует столько же разных систем родства, сколько племен обитает на этом континенте. Людям, живущим в современном мегаполисе, в окружении соседей по дому, большинство из которых мы едва знаем в лицо, трудно осознать до конца ту колоссальная роль, которую играют родственные отношения в сегментарных обществах с их примитивными формами экономики. Такая система строго регламентирует взаимоотношения людей в коллективе и в значительной степени упрощает общение, поскольку для каждой обыденной ситуации изначально заданы освященные традицией стандарты поведения.

Но вернемся к вопросам регулирования нарушений этих стандартов в условиях отсутствия в обществе каких-либо институтов власти.

Как уже было сказано, у нуэров убийство члена другого племени никак не порицается в кругу убийцы. Как отомстить за убитого – это проблема чужаков, которых в общине рассматривают обычно как потенциальных военных противников. Но когда нуэр убивает жителя своей либо соседней деревни, родичи убитого не только имеют право мстить, но и окажутся покрытыми позором, если не направят на такое отмщение всю свою энергию. А коль скоро все жители деревни или округа находятся в родстве друг с другом, в противостояние сразу же оказываются втянутыми множество людей.

Чтобы устранить опасность возникновения длительной кровной вражды, необходимо привлечение посредника, в качестве которого выступает «вождь в леопардовой шкуре». Виновник преступления, не теряя времени, устремляется в его жилище, ища там временного убежища от возмездия со стороны родичей убитого. (Спасаясь от гнева последних, он успевает, однако, захватить с собой вола, барана либо козла для жертвоприношения.) В таком добровольном заключении убийца проводит подчас несколько недель, пока не окончатся похоронные церемонии. За это время страсти отчасти утихают, так что вождь может приступить к переговорам с родичами убитого и убийцы. От первых требуется согласие принять компенсацию за пролитую кровь, от вторых – устная гарантия, что они передадут пострадавшим в качестве компенсации приличное к случаю количество скота. Обычно речь идет о 40–50 коровах.

Коль скоро для членов общины нет ничего хуже устойчивой кровной вражды, согласие обеих сторон почти наверняка будет получено. Однако вождю обычно приходится потратить много времени и энергии, чтобы склонить к миру родичей убитого, поскольку, чтобы не утратить достоинства в столь щекотливом деле чести, им следует проявить определенное упрямство. Заставить же их пойти на мировую силой своего авторитета вождь не в состоянии, ибо никто не может принудить нуэра сделать какой-либо шаг вопреки его воле. Так что роль вождя в данном случае – не более, чем роль посредника в переговорах, позитивный исход которых фактически предрешен заранее. Сами нуэры, по-видимому, не испытывают ни малейшего преклонения перед этой фигурой, выполняющей чисто ритуальные функции. «Мы выбрали их, дали им леопардовые шкуры и сделали их нашими вождями, – говорит нуэр, – чтобы они участвовали в жертвоприношениях по случаю убийства».

Экстренное урегулирование конфликтов, способных породить кровную вражду, у нуэров сравнительно легко осуществляется внутри деревни либо при возникновении трений между жителями деревень, расположенных по соседству. Однако если вражда возникает между более крупными территориальными сегментами общества – такими, как отделы племени, в столкновении между ними может погибнуть сразу несколько человек. При этом зачастую нет непосредственно заинтересованных лиц, которые готовы были бы немедленно вступить в посредничество для выплаты компенсаций. Родичи убитых просто поджидают нового столкновения, чтобы сполна отомстить за все свои потери. В такой ситуации трещина между сегментами расширяется до тех пор, пока позитивные контакты между ними не прекратятся полностью. В результате первоначально единое племя раскалывается на два, не имеющих никаких обязательств по отношению друг к другу.

Еще легче происходит распад общин у южно-американских индейцев яномамо, у которых, в отличие от нуэров, нет, например, привязывающих семью к определенной территории загонов для скота, а плантации зачастую расположены на значительном расстоянии от поселка. В их общинах часто происходят стычки, влекущие за собой уход целой группы людей, связанных родством, общностью интересов и силой авторитета воина, берущего на себя роль лидера в такой отделяющейся группировке.

Американский антрополог Наполеон Чагнон, изучавший жизнь и нравы яномамо в 70-х гг. XX в., пришел к выводу, что расщепления общины реальнее всего ожидать после того, как численность ее членов достигнет примерно сотни персон. При численности в 40–60 человек деревня может выставить в качестве боевого отряда для защиты от набегов соседей около 10 воинов, что недостаточно в условиях взаимного недоверия, коварства и непредсказуемости, царящих в отношениях между общинами. Вдвое большее число бойцов, что соответствует общей численности общины порядка 100 человек, делает группу менее уязвимой и обеспечивает более успешные набеги на соседей для похищения тамошних женщин. Однако при дальнейшем росте общины резко увеличивается вероятность внутренних раздоров, и именно на этой стадии община обычно раскалывается. Знакомясь с жизнью намбиквара (материальная культура которых, кстати сказать, очень близка к культуре яномамо), мы уже видели, с какой легкостью распадаются их группировки в условиях кочевой лагерной жизни. Верхний предел численности ее членов обусловлен не только тем, что большая группа просто не в состоянии прокормить себя продуктами охоты и собирательства. Немаловажно и то, что в малой группе вероятность возникновения трений, конфликтов и напряженности несравненно ниже, чем в большой. В этом прекрасно отдают себе отчет охотники и собиратели Южной Африки – бушмены, которые объясняют чужеземцам, что жизнь в большом коллективе чревата возникновением вражды.

Продолжение следует

* Е.Н. Панов «Бегство от одиночества» /Продолжение. См. № 22, 23, 24/2003